Ян Таксюр

Лёгкий туман поднимался от Днепра. Ветер налетал порывами, и растрёпанные Танины волосы приятно щекотали лицо. Таня стояла на мосту, крепко держась за перила и чуть покачиваясь вперед и назад, словно в такт звучавшей в ней мелодии.

Тёмно-зелёное платье, которое Таня купила совсем недавно и ещё не привыкла носить, трепетало, как полотнище флага. Красные туфли, одолженные у сестры, были яркими и красивыми, хотя и очень жали, врезаясь в подъёме.

За спиной Тани раздались два автомобильных сигнала. Она обернулась. Незнакомый мужчина медленно проезжал рядом в синем «Ситроене», игриво улыбался и махал Тане рукой. Таня недовольно поморщилась, и всё же не смогла сдержать улыбку.

– Казёл, – едва слышно проговорила она, стараясь сделать строгое лицо. Но улыбка не слушалась и не исчезала.

Неподалёку послышался ещё один сигнал. Потом ещё несколько. Проезжавшие водители весело салютовали Тане. А она морщила свой широкий короткий нос, от чего веснушки на загорелом лице приходили в движение, и всё ещё старалась показать, как она рассержена. Но большие тёмные глаза под густыми бровями не сердились, а смеялись.

Когда сигналы машин превратились в беспорядочное гудение, Таня сжала кулак и выбросила вперёд средний палец для неприличного жеста.

Двое мужчин сидели в саду возле дома, который, одновременно, напоминал дачный домик где-нибудь в Глевахе и китайскую пагоду. Разговор шёл напряжённый. Даже нервный.

— Ты, Петро, сколько хочешь, прищуривайся и кремом своим жёлтым мажься, а китаец из тебя, как из меня балерина!
Крупный мужчина раздражённо опрокинул рюмку с голубоватой жидкостью.
— Во-первых, я не Петро, а товарищ Пао, — спокойно возразил второй мужчина также крупного телосложения. — А во-вторых, я не щурился. Это мой естественный разрез глаз.
— Да хоть брату своему можешь не брехать? А ну, погоди! Ты что, сделал-таки операцию?
— Никакой операции я не делал. Просто подлинное происхождение человека после того, как в нём проснулась национальная память, начинает проявляться на его лице.
— Ну, хорошо, а почему я, твой родной брат, в себе не вижу ничего китайского?
— Оттого, что в тебе национальная память пока не проснулась.
— А может, потому, что и батька наш, и дед были настоящими щирыми укра...
— Не надо прошу тебя! — испуганно прервал тот, кто назвал себя Пао. — К чему вспоминать эту низкопробную пропаганду? Никакой Украины-Руси никогда не было! Подлинные летописи, написанные чёрной тушью на шёлке, были похищены и сфальсифицированы! Наша земля называлась Жёлтая Рус, и наши китайские предки по местным рекам сплавлялись на свою историческую родину — Китай.
— Понятно. Я эту музыку каждый день по всем телеканалам слышу. Тогда скажи мне, если ты такой щирый китаец, почему ты со мной говоришь по-русски? Говорил бы на родном китайском.
— Ты напрасно смеёшься. Я, кстати, хожу на курсы родного языка при Институте национальной памяти имени Конфуция. Уже выучил немало слов и знаю несколько важных иероглифов. Но не всё сразу. Столетия украинского поневолення, в смысле, порабощения не прошли для нас бесследно.

— Талочка, детонька, просыпайся, — сказал нежный голос. Это был голос мамы. Конечно, это был мамин голос.

Тала открыла глаза. На висках и в уголках глаз было влажно от слёз. Тала горько хмыкнула и слегка улыбнулась. Уже сорок с таким большущим хвостиком, а всё мама снится. Как маленькой девочке.
Потом она вспомнила, какой сегодня день, и вздрогнула под одеялом.

— Это хорошо, что мама приснилась. Это к удаче. К большой, большой удаче.

Наталья Михайловна решительно отбросила одеяло. Хотя, какая уж там Наталья Михайловна. Кто её так называл, кроме каких-нибудь зелёных студентов из массовки? Для всех в Киеве она была просто Наталкой, Наталочкой, или Талой. Впрочем, она привыкла, и ей так даже нравилось.

В ванной, так же решительно, собравшись духом, Тала заставила себя посмотреть в зеркало. Нет, сначала она напомнила себе, что вчера пришла со съёмок поздно, что в перерыве ей поднесли пластиковый стакан с чем-то крепким, а отказываться было неудобно. И что потом от боли она не чувствовала головы, и заснула лишь после третьей таблетки снотворного. Только так, подготовив себе алиби, Тала глянула в зеркало.

— Да, — сказала она в тишине ванной, — такая красота мир не спасёт.

Тала криво ухмыльнулась, и ещё некоторое время смотрела на себя с любопытством. «Бывают же такие неудачные сочетания», — говорил её взгляд, когда она рассматривала свой горбоносый профиль.

Нос, действительно, был великоват. Бледная кожа безрадостно морщилась возле глаз и губ. Волосы чёрные, жёсткие. И ничего с ними не поделаешь, торчат в разные стороны. Вот, пожалуй, только глаза...

Но в глаза свои Тала смотреть не любила. Ей тут же хотелось плакать от того, что она там видела. А плакать ей сегодня нельзя. Она должна быть твёрдой, деловой. Тала видела одну такую режиссёршу в американском фильме. И ей хотелось быть похожей на неё. Остроумная, независимая, презирающая неудачи.

Я часто думаю о роли мелочей в нашей жизни. Например, чьей-нибудь улыбки. Простой улыбки...

Ну, вот зачем я это написал? Решил же, писать правду. Ничего я не думаю. Ни о каких мелочах. И ни о каких простых улыбках. Я думаю, почему при одном воспоминании о моём старом друге Жене, о его милом, робком, интеллигентном лице и о его улыбке я чувствую раздражение. И даже ненависть. Вот, что я хочу сегодня понять. Потому что здесь тайна. Причём тайна, касающаяся не только меня, но и многих моих сограждан. Признаюсь, иногда мне кажется, что я разобрался, в чём тут дело. Но потом начинаю сомневаться, и выводы забываются. Кроме того, я сделал одно потрясающее открытие! Но, пожалуй, об открытии я расскажу позднее. Сначала нужно ещё раз всё вспомнить. И тогда, может быть, придёт окончательная ясность. А пока большую часть времени я пребываю в растерянности.

С Женей мы познакомились давно, много лет назад, хотя так и остались на «вы». По вечерам мы часто гуляли вдвоём по старым улицам горячо нами любимого Киева. Помню, как прохладным вечером, где-нибудь в октябре, когда у нас опадают листья каштанов и тополей, мы с моим дорогим Женечкой останавливались на Владимирской или Большой Житомирской, и он, маленький, с восторженными глазами, поглаживая седеющие усы, говорил о Паустовском, о Булгакове и счастливо улыбался.

А вот теперь эта самая улыбка или даже одна мысль о ней будит во мне ненависть. Почему так? С чего всё началось? Видимо, с наших споров двухлетней давности. И, конечно, с нашей Революции достоинства, которую мой друг не принял, над которой зло подшучивал и которую, что уж тут скрывать, несомненно, презирал.